Нравы Рима через призму Марциала
«Возлежа на высоких колесницах, они обливаются потом под тяжестью одежд, которые, впрочем, настолько легки, что приподымают бахрому и открывают тунику, на которой вышиты фигуры всевозможных животных. Чужеземцы! Идите к ним; они забросают вас расспросами и ласками. Они объезжают улицы, сопровождаемые рабами и шутами… Впереди этих праздных семей выступают закопченные дымом повара, за ними следуют рабы и прихлебатели; шествие замыкают отвратительные евнухи — старые и молодые, с бледными и багровыми лицами.
Когда раба посылают справиться о чьем-нибудь здоровье, он не имеет права войти в жилище, не обмывшись с головы до ног. Ночью единственным убежищем для черни служат таверны или протянутые над местами зрелищ полотна: чернь проводит время в азартных играх в кости или дико забавляется, издавая носом оглушительные звуки.
Богачи отправляются в баню, покрытые шелком и сопровождаемые пятьюдесятью рабами. Едва войдя в комнату для омовений, они кричат: «Где же мои прислужники?» Если здесь случайно находится какая-нибудь старуха, в былое время торговавшая своим телом, они бегут к ней и пристают со своими грязными ласками. Вот вам люди, предки которых объявили порицание сенатору, поцеловавшему свою жену в присутствии дочери!..»
(с)Историк IV века Аммиен-Марцелин
Когда раба посылают справиться о чьем-нибудь здоровье, он не имеет права войти в жилище, не обмывшись с головы до ног. Ночью единственным убежищем для черни служат таверны или протянутые над местами зрелищ полотна: чернь проводит время в азартных играх в кости или дико забавляется, издавая носом оглушительные звуки.
Богачи отправляются в баню, покрытые шелком и сопровождаемые пятьюдесятью рабами. Едва войдя в комнату для омовений, они кричат: «Где же мои прислужники?» Если здесь случайно находится какая-нибудь старуха, в былое время торговавшая своим телом, они бегут к ней и пристают со своими грязными ласками. Вот вам люди, предки которых объявили порицание сенатору, поцеловавшему свою жену в присутствии дочери!..»
(с)Историк IV века Аммиен-Марцелин
1
Марциал Марк Валерий (ок. 40 — ок. 104 н. э.), римский поэт.
Родился в Испании, происходил из захудалой ветви аристократического рода.
В 65 г. прибыл в Рим и сделался клиентом у своих богатых родственников и других влиятельных лиц.
Писание едких эпиграмм для своих патронов было для Марциала средством снискать их покровительство.
Выпустил 15 книг эпиграмм — три тематически объединенных («Зрелища», «Подарки», «Гостинцы») и 12 смешанного содержания. Остроумные эпиграммы Марциала рисуют жизнь разных социальных слоев римского общества.
Марциал описывал в мельчайших подробностях и высмеивал жизнь в императорском Риме.
В 65 г. прибыл в Рим и сделался клиентом у своих богатых родственников и других влиятельных лиц.
Писание едких эпиграмм для своих патронов было для Марциала средством снискать их покровительство.
Выпустил 15 книг эпиграмм — три тематически объединенных («Зрелища», «Подарки», «Гостинцы») и 12 смешанного содержания. Остроумные эпиграммы Марциала рисуют жизнь разных социальных слоев римского общества.
Марциал описывал в мельчайших подробностях и высмеивал жизнь в императорском Риме.
Любит стихи мои Рим, напевает повсюду и хвалит,
Носит с собою меня каждый и держит в руках.
Вот покраснел, побледнел, плюнул кто-то, зевнул, столбенеет.
Это по мне! И стихи нравятся мне самому.
Носит с собою меня каждый и держит в руках.
Вот покраснел, побледнел, плюнул кто-то, зевнул, столбенеет.
Это по мне! И стихи нравятся мне самому.
Марциал
2
Особенности языка
Марциал — мастер малой и средней формы, легкой, живой, краткой импровизации. Язык Марциала четок и ясен; он далек от той искусственной риторики, в которой с самого начала, за небольшим исключением, вязла поэзия императорского Рима. Как свои «коронные» приемы Марциал наиболее эффектно и эффективно использует антитезу, параллелизм, сентенцию, повтор, неожиданную клаузулу, в гармонии с собственно стилем. Виртуоз эпиграммы, Марциал в этом жанре, по-видимому, намного превосходил всех современных (и последующих) ему эпиграмматистов.
У Марциала эпиграмма принимает всевозможные оттенки, начиная с простой стихотворной надписи на предметах или подписи к предметам (чем была эпиграмма в своем первоначальном виде как у греков, так и у римлян), до виртуозной по остроумию, меткости, пикантности или просто игривости стихотворной шутки, на разнообразные сюжеты обыденной жизни. Марциалу принадлежит первенство в эпиграмме также, как Вергилию — в эпической поэзии, а Горацию — в лирической (мелической). Понятно, что это сравнение не утверждает равенство Марциала с двумя первенствующими представителями римской поэзии; но в том роде литературы, который составлял специальность Марциала, ему должно быть отведено первое место.
У Марциала эпиграмма принимает всевозможные оттенки, начиная с простой стихотворной надписи на предметах или подписи к предметам (чем была эпиграмма в своем первоначальном виде как у греков, так и у римлян), до виртуозной по остроумию, меткости, пикантности или просто игривости стихотворной шутки, на разнообразные сюжеты обыденной жизни. Марциалу принадлежит первенство в эпиграмме также, как Вергилию — в эпической поэзии, а Горацию — в лирической (мелической). Понятно, что это сравнение не утверждает равенство Марциала с двумя первенствующими представителями римской поэзии; но в том роде литературы, который составлял специальность Марциала, ему должно быть отведено первое место.
Марциал — один из немногих римских литераторов, кто избегает «глобальных философских проблем» и оторванных от жизни абстракций.
Марциал — «чистый этик», он проповедует здравый смысл психически полноценного, вменяемого человека, который в окружении нравственной вседозволенности верен себе и до конца следует своему пониманию духа. В этом аспекте Марциал свободен от лицемерия; он свободно пользуется любыми средствами, руководствуясь одним принципом: «где надо и сколько надо». Отсюда даже самые «обсценные» эпиграммы едва ли производят отталкивающее впечатление, включая такие случаи, когда Марциал откровенно ругается, понося своих адресатов непристойным образом.
Марциал не боится называть явления и людей своими именами и не беспокоится о «негативных последствиях» грубостей.
Марциал не боится называть явления и людей своими именами и не беспокоится о «негативных последствиях» грубостей.
“
«lasciva est nobis pagina, vita proba», «страница наша непристойна, жизнь чиста».
3
Содержание литературы Марциала
Содержание эпиграмм 12 книг чрезвычайно разнообразно, касаясь всевозможных обстоятельств, явлений и случайностей обыденной жизни и представляя собой яркую картину нравов и быта второй половины первого века Римской империи.
Два аспекта в творчестве Марциала заметны более прочего: изображение половой распущенности, которое доходит до бесстыдства, превосходя вольности всех остальных римских литераторов, — и лесть и пресмыкательство перед богатыми и сильными горожанами.
При том, что такие стихотворения принадлежат первостепенному поэту эпохи, которого с охотой и увлечением читают современники обоих полов, в творчестве Марциала приходится наблюдать доказательства низкой нравственности литературы и общества эпохи Домициана.
Два аспекта в творчестве Марциала заметны более прочего: изображение половой распущенности, которое доходит до бесстыдства, превосходя вольности всех остальных римских литераторов, — и лесть и пресмыкательство перед богатыми и сильными горожанами.
При том, что такие стихотворения принадлежат первостепенному поэту эпохи, которого с охотой и увлечением читают современники обоих полов, в творчестве Марциала приходится наблюдать доказательства низкой нравственности литературы и общества эпохи Домициана.
Эпиграммы Домициану
От «грязи» свободна только одна книга эпиграмм, восьмая, которую поэт посвятил Домициану и, по собственному замечанию, нарочно избавил от непристойностей, обычных в других книгах. Зато именно эта книга насыщенна наиболее очевидными образцами марциаловой лести.
Что касается лести Домициану и его любимцам, придворным из вольноотпущенников и богатым людям вообще, стоит отметить, что во время Домициана подобную роль был вынужден разыгрывать не один Марциал. В этом отношении ему не уступал его современник и соперник, также выдающийся поэт Стаций (о котором Марциал не упоминает ни одним словом, как и Стаций о нём). В видах личной безопасности сам Квинтилиан иногда считал нужным льстить такому чувствительному к собственному «величию» человеку, каким был Домициан.
Но никто, бесспорно, не был таким виртуозом в лести и пресмыкательстве, как Марциал; лесть поэта во многих случаях настолько груба и неестественна, что поэта можно заподозрить в скрытом издевательстве, в двойном смысле.
Что касается лести Домициану и его любимцам, придворным из вольноотпущенников и богатым людям вообще, стоит отметить, что во время Домициана подобную роль был вынужден разыгрывать не один Марциал. В этом отношении ему не уступал его современник и соперник, также выдающийся поэт Стаций (о котором Марциал не упоминает ни одним словом, как и Стаций о нём). В видах личной безопасности сам Квинтилиан иногда считал нужным льстить такому чувствительному к собственному «величию» человеку, каким был Домициан.
Но никто, бесспорно, не был таким виртуозом в лести и пресмыкательстве, как Марциал; лесть поэта во многих случаях настолько груба и неестественна, что поэта можно заподозрить в скрытом издевательстве, в двойном смысле.
Домициан
В то же время, когда политические обстоятельства изменяются, Марциал, восхваляя преемников Домициана, к последнему относится уже с порицанием и прославляет Нерву за то, что он «в правление жестокого государя и в дурные времена не побоялся остаться честным человеком» (XII, 6).
В оправдание непристойностей, в предисловии к 1-й книге Марциал ссылается как на предшествующих поэтов (в том числе на Катулла, которого можно назвать родоначальником римской эротической эпиграммы), так и на то, что он сам «пишет таким языком для людей, имеющих вкус к бесстыдству, любителей разнузданных зрелищ в праздник Флоры, а не для Катонов». В то же время он не скрывает, что его эпиграммы привлекательны для всех читателей главным образом именно в этом аспекте, что даже «строгие на вид женщины» любят «потихоньку его почитывать» (XI, 16).
Поэзия Марциала
•Как правило, эпиграммы Марциала имеют ударную концовку, насыщенную озорным юмором и потому яркую и остроумную, оставляющую неизгладимый след в памяти слушателей и читателей.
•Мастер неожиданной концовки, Марциал использует этот эпиграмматический прием с большим разнообразием. Нередко он обращается к словесной игре, достигая замечательного результата.
•Вот с какой язвительностью высмеивает он некоего кичливого человека по имени Циннам (VI, 17)
•Мастер неожиданной концовки, Марциал использует этот эпиграмматический прием с большим разнообразием. Нередко он обращается к словесной игре, достигая замечательного результата.
•Вот с какой язвительностью высмеивает он некоего кичливого человека по имени Циннам (VI, 17)
Циннам, ты называться хочешь Цинной.
Разве нет в этом, Цинна, варваризма?
Ведь коль раньше бы ты Вораном звался,
Ты таким же манером стал бы Вором.
Разве нет в этом, Цинна, варваризма?
Ведь коль раньше бы ты Вораном звался,
Ты таким же манером стал бы Вором.
•Эпиграммы Марциала имеют, как правило, двухчастную или трехчастную композицию.
•При двухчастной структуре комический эффект достигается смысловой антитезой двух предложений: в первом — содержится описание, во втором — заключение, но не само собой разумеющееся, а имеющее, вопреки ожиданию, неожиданное разрешение.
•В приведенных эпиграммах сначала дается описание, затем раскрывается его подлинный смысл. Комический эффект здесь достигается несоответствием между благополучной видимостью и неприглядной сущностью. Это обычная схема многих эпиграмм Марциала.
•При двухчастной структуре комический эффект достигается смысловой антитезой двух предложений: в первом — содержится описание, во втором — заключение, но не само собой разумеющееся, а имеющее, вопреки ожиданию, неожиданное разрешение.
•В приведенных эпиграммах сначала дается описание, затем раскрывается его подлинный смысл. Комический эффект здесь достигается несоответствием между благополучной видимостью и неприглядной сущностью. Это обычная схема многих эпиграмм Марциала.
“
•Вслух собираясь читать, ты что же себе кутаешь горло?
Вата годится твоя больше для наших ушей!
Вата годится твоя больше для наших ушей!
“
•Хлоя-злодейка семь раз на гробницах мужей написала:
«Сделала Хлоя». Скажи, можно ли искренней быть?
«Сделала Хлоя». Скажи, можно ли искренней быть?
“
•Лесбия слово дает, что любить она даром не станет.
Верно: всегда за любовь Лесбия платит сама.
Верно: всегда за любовь Лесбия платит сама.
При трехчастной структуре последовательность частей такая:
описание — вопрос — ответ.
описание — вопрос — ответ.
“
Хоть и шести у себя никогда ты не видывал тысяч,
Цецилиан, но шесть слуг всюду носили тебя.
Ну, а когда получил ты богини слепой два мильона
И распирают мошну деньги, ты ходишь пешком.
Что по заслугам твоим и во славу тебе пожелать бы?
Цецилиан, да вернут боги носилки тебе!
Цецилиан, но шесть слуг всюду носили тебя.
Ну, а когда получил ты богини слепой два мильона
И распирают мошну деньги, ты ходишь пешком.
Что по заслугам твоим и во славу тебе пожелать бы?
Цецилиан, да вернут боги носилки тебе!
•Иногда Марциал отступает от этой схемы и все внимание концентрирует на описании, как в знаменитой эпиграмме на смерть девочки-рабыни Эротии (V, 43) или в поэтическом послании, в котором он описывает другу Ювеналу, беспокойно снующему по шумным улицам Рима, безмятежную жизнь в провинциальной Бильбиле (XII, 18). Впрочем, в другом месте те же самые темы Марциал трактует в привычной ему манере, снабжая описание неожиданно шутливой концовкой (V, 37; V, 38).
•Вот прелестная эпиграмма, в которой завершающая часть не содержит никакой насмешки, демонстрируя, однако, тонкое остроумие и исключительную изобретательность автора (VI, 15):
•Вот прелестная эпиграмма, в которой завершающая часть не содержит никакой насмешки, демонстрируя, однако, тонкое остроумие и исключительную изобретательность автора (VI, 15):
“
Ползал пока муравей в тени Фаэтонова древа.
Капнул янтарь и обвил тонкое тельце его.
Так, при жизни своей презираемый всеми недавно,
Собственной смерти ценой стал драгоценностью он.
Капнул янтарь и обвил тонкое тельце его.
Так, при жизни своей презираемый всеми недавно,
Собственной смерти ценой стал драгоценностью он.
Нередко за язвительным смехом Марциал скрывает свое недовольство и меланхолию. Раздираемый непримиримым противоречием между идеалом и реальностью, между миром, который он изображает, и тем, о котором он может лишь мечтать, поэт сбрасывает с себя маску насмешника и становится простым и милым собеседником. Хотелось бы, вздыхает он, хоть на какое-то время побыть счастливым, иметь немного денег, полученных без хлопот в наследство, владеть кусочком земли, который можно сдать в аренду, забыть все тяжбы, быть здоровым, жить просто, без тревог и забот, иметь возможность спать всю ночь и не желать того, чего нет, не бояться смерти, но и не призывать ее.
Хотя Марциал сообщает немало сведений о самом себе, он, тем не менее, не относится к числу тех поэтов, которые охотно исповедуются перед читателем. Гораздо чаше он говорит о людях, которые его окружают, о человеческой природе, но ревностно оберегает от посторонних глаз свой внутренний мир.
Черпая поэтическое вдохновение из реальной жизни, Марциал старается отразить ее во всей ее полноте. Для этого, как ему представляется, лучше всего подходит жанр эпиграммы. Сама жизнь «узнает себя» в его стихах, пишет Марциал. «Человеком у нас каждый листок отдает» (X, 4). Действительно, на его страницах ощущается присутствие живого человека. В моментальных шаржированных зарисовках поэт сообщает нам множество интересных сведений из истории быта и нравов современного ему римского общества.
Стремление отражать жизнь во всем ее многообразии, острая наблюдательность и вкус к исторической конкретности обусловили реалистическую манеру Марциала. Погруженный в реальную действительность, он дает резкую отповедь любителям мифологической поэзии, оторванной от жизни. Его эпиграммы, говорит поэт, не являются пустой забавой. То, что он пишет, — гораздо серьезнее, чем воспевание мифологических персонажей — Фиеста, Дедала или Киклопа (IV, 49). В его поэзии «жизнь узнает свои нравы» (VIII, 3).
Стремление отражать жизнь во всем ее многообразии, острая наблюдательность и вкус к исторической конкретности обусловили реалистическую манеру Марциала. Погруженный в реальную действительность, он дает резкую отповедь любителям мифологической поэзии, оторванной от жизни. Его эпиграммы, говорит поэт, не являются пустой забавой. То, что он пишет, — гораздо серьезнее, чем воспевание мифологических персонажей — Фиеста, Дедала или Киклопа (IV, 49). В его поэзии «жизнь узнает свои нравы» (VIII, 3).
Не следует, однако, ставить знак равенства между жизнью поэта и его стихами. Он хочет влить в свои эпиграммы «капельку горькой желчи», ведь без нее они потеряют свою привлекательность:
“
Пища и та ведь пресна, коль не сдобрена уксусом едким;
Что нам в улыбке, коль с ней ямочки нет на щеке?
Что нам в улыбке, коль с ней ямочки нет на щеке?
Жизненность марциаловской поэзии во многом обусловлена ее стилем, в котором нет ничего искусственного. Создается впечатление, что поэт импровизирует и стихи складываются сами собой, экспромтом. Но это впечатление кажущееся, потому что его эпиграммы — результат высокого мастерства и тщательной отделки.
Сила Марциала, внимательно вглядывающегося в окружающих его людей и повествующего о них часто с горечью и нескрываемым скептицизмом, заключается в его умении вскрывать смешную сторону людей и их поступков и запечатлевать ее с непревзойденным искусством поэта-эпиграмматиста.
Поэзия Марциала очень быстро получила широкое признание. Свидетельством популярности римского поэта является большое число издателей, которые состязались в тиражировании и распространении его книг. Между IV и VI веками Марциала часто цитируют писатели-грамматики. Ему подражают поэты Авзоний (IV в. ) и Сидоний Аполлинарий (V в. ). В Средние века его стихи знали по многочисленным антологиям. Марциал был одним из самых читаемых авторов в эпоху Возрождения. Его творчество оказало значительное влияние на европейскую литературную эпиграмму XVI-XVII вв. В XVIII веке Г. Э. Лессинг под влиянием поэзии Марциала строит свою теорию эпиграммы.
